звал безнадёжно стократ!

                                Скоро с тех пор, как пресёкся твой след,

                                сорок исполнится лет.

                                 Мрак безотзывный одно мне сказал, —

                                 что тебя нет ещё там,

                                 где предстоит скоро встретиться нам.

                                 Близок уже тот вокзал!

                                  Ну, а что с ней?  — ты задать мне вопрос

                                  мог бы... Не знаю... Мороз

                                  лют был и все отменил рандеву,

                                  души сковал, как Неву.

                                  Скрылась из виду иначе, чем ты:

                                  мне и заметить не дав.

                                  В сердце моём я для вашей четы

                                  братский воздвиг кенотаф.

                                  Впрочем, не только для вас: и его

                                  имя бесстрастный гранит

                                  наперекор всем стихиям хранит.

                                  Странное, скажешь, родство?

                                  Всё, что тогда было сказано им,

                                  или, вернее, о нём,

                                  состыковалось за гранью с твоим

                                  страшным, провидческим сном.

                                  Перстень был сложен из двух половин,

                                  вспыхнул кровавый рубин

                                  явью кромешной; узнал ты пароль —

                                  и уступил свою роль.

                                  Знаешь, в то действо я был вовлечён

                                  воле моей вопреки.

                                  Вами лишь был договор заключён

                                  с духом проклятой реки!

                                   ...Ждал, предвкушая; мечтал: обниму;

                                   душу навстречу простёр...

                                   Из башмаков его помнишь костёр?

                                   Все мы слетелись к нему.

                                   Тело его он пророс, разветвясь

                                   и расцветя, ну а мы —

                                   бабочки, птахи  — кружили, резвясь,

                                   грозной в объятьях зимы.

                                   Тиканье смыслов двойных узнаю,

                                   благоуханную гарь...

                                   Волны у берега шхуну мою

                                   мерно качают, как встарь.

                                   Строк этих кривду спрямила судьба.

                                   Не распрямить лишь горба.

                                   На расписанье похож поездов

                                   весь этот именослов.

                                   Сказано много, но можно сказать,

                                   что ничего. Теребил

                                   узел, кромсал ты, хотел развязать ...

                                   Не развязал  — разрубил!

                                   Спит уже пёс. Заскучал со мной, бес?

                                   Спит под луною Москва,

                                   а на конверте  — два штемпеля, два

                                   солнца в зените небес.

                      ______________________  

Умудрённый читатель уже понимает, что сами

эти строки держали в плену его ум и, наверное,

лишь теперь отпустили, но будучи стёрто годами,

в восприятии новом сквозит ещё то, легковерное.

Наконец ясно всё, а прозрения эти так пылки

оттого, что подспудно в акустике текста изменчивой

расплывается контур провокационной ухмылки:

“Ну давай, выводи же на чистую воду, развенчивай!

Мы ещё повидаемся и побеседуем с толком

на возвратном пути у околицы, коль не наскучило

между мёртвых маячить идей в путешествии долгом,

набивать болтовнёю бумажной двуглавое чучело.”

Неужели и горький итог объяснений последних

спроектирован замыслом? Кажется, водит по-прежнему

по извивам рефлексии. Нужен другой собеседник

и другой интерес  — попрохладнее  — к мороку здешнему.

И пока выступают неслаженно на палимпсесте

лица стёртых имён будто перед лицом правосудия,

вызван тот уж, кем будут все четверо собраны вместе,

чтобы песней невинности вновь зажурчала прелюдия.

Им уже всё равно: услаждаться ли тем, что осталось

от разбойничьей трапезы, втуне и время от времени

чем, не знать, отличается, или, забыв про усталость,

угождать меломанам в каком-нибудь городе Бремене.

Ну а ключ тот, в котором по-новому партию смерти

трактовать вознамерился вкрадчивый сей архивариус,

от него ускользнёт, как последняя воля в конверте,

каковую исполнил блистательно дерптский нотариус.

Сохранилась ли запись той импровизации давней,

поминальной той речи? Да, да, и вот-вот прозвучит она.

Жаль, теперь не расслышать всего, что звучало тогда в ней,

и на ухо чужое, пожалуй, она не рассчитана.

Но письмо подготовило почву для встречи, расчёты

подорвав улизнувшего автора. “Снова пожаловать

соизволил?  — читатель ворчит,  — что затеял ещё ты? —

словно реплика в сторону,  — что тут ещё перемалывать?”

Перечитывать — значит читать, всё заранее зная,

то есть где бы ни остановиться, в какую бы сторону

ни направить внимание — видимость всюду сквозная,

и в любом настоящем — прошедшего с будущим поровну.

Что же бедный читатель, навеки оставшийся в этом

безысходном пространстве письма в ожидании выстрела?

В переписку вступил — не по адресу грянул ответом,

приступил к переписке — концепция новая вызрела.

— Как всё произошло? Понимаете, лёд уже таял...

   Я  — последний, кто рыжебородого видел...  — и далее          NB 

про себя: “Вот послание новое. Ждал его, чаял —

и легки на помине крылатые эти сандалии!”

— А потом его имя забыли, не так ли? Рискую

показаться Вам самонадеянным: к нашей беседе я

хорошо подготовлен. Не знаю вот только, какую

роковую пружину таит в себе эта трагедия.

“Вот именно, именно... Местоименно

безвременной смерти лицо... Соглядатай

был и соучастником одновременно...

Нет, это теперь лишь за каждою датой

причину дальнейшего следствие числит...

Улики же все невещественны, кроме

письма... Но какое зерцало осмыслит

по слогу и почерку в этом разгроме

состав исступленья?.. Спрягая в помине

глагол непредвзятый по зову и следу,

при двух понятых производится ныне

по букве закона, сковавшего Лету,

по ордеру замысла вскрытие сути —

вернее, печати на миге прощанья,

а собственно, склепа любви, в абсолюте

себя утопившей, верней, завещанья...

В основе  — презумпция правды, по мере

пристрастия... Жаль, состоянье аффекта

нельзя констатировать!.. Чувство потери

не может никак перейти из перфекта

в давно отошедшее... Кажется, оба

себя изначально считали истцами,

пока у пустого не поняли гроба:

отнюдь не истцы, но ответчики сами!

Союз противительный канул... Застыли

весы, будто ось рычага их заело,

до будущей тяжбы... Посланьем в бутыли

разбухнув, из давности выплыло дело.

Подробности новые вторглись в сознанье...

Свидетельств уже не прибавить, но если

хотя бы одно уточнить показанье,

как все бы неясности тотчас исчезли...

Обшарен весь космос летейских излучин.

Пора подытожить бесстрастно убытки...

Но голос, которым тот жест был озвучен,

язвит откровеньем пожизненной пытки.

Защита сквозь годы последнего слова

настойчиво просит,  — и та же орбита

зияет утраченным телом,  — и снова

та дверь, что взломать не посмели, открыта:*

  1.

     Как пред судом, попробуем по сути,

Застывшей, как река, покуда ледоход,

Влекущий нас под ритм косноязычных вздутий

     В излучинах тайнорекущих вод,

     Её не вскрыл  — вослед ему никто ведь

Ещё не пробовал ступить на этот путь,

А наша цель скромна: условья подготовить,

     Извлечь и передать хоть что-нибудь

     Из бездны им умолчанного. В общем

Разброде нынешнем не в силах обрести

     Надёжную опору, чтo мы ропщем

На Мойр и суетно витийствуем? Прости,

     Что славословьем страх свой маскируем!

Мысль изреченная слоится, как слюда,

          Боясь отдаться тёмным струям

     Забвения под этой толщей льда,

     Что распирает берега глухие.

Но всё здесь молвленное отдаётся там,

Где, стихнув, сходятся на брачный пир стихии

     И где абсурд не ходит по пятам

Зловещим призраком за памятью заблудшей.

     Так пусть неколебимость наших уст

     День этот встретит (что защитой лучшей

     От фальши будет), дабы чахлый куст

Молвы немеющей, когда-нибудь оттаяв,

     Во славе пламенеющей воскрес

И озарил тот мрак, где сын злосчастный Лаев

     Глазницами пустыми зрел небес

     Бесспорные свидетельства воочью.

Вот так, предсмертно, как посмертно, одинок,

          Ты приближался к средоточью,

     Меж тем как уходила из-под ног

     Твердь жизни. Пафос кульминационный

     Стигийскую не вспенивает гладь.

Тень слова вьётся безутешной Гальционой,

     И разве нам дано предугадать,

     Как воплотится и утрату эту

     В последствия какие облачит

И именем, на дне лежащим днесь, к ответу

     Когда нас призовёт и обличит

     (В чём  — вскроется впоследствии)? Вопросов

     Не счесть, но речь в трагическом плаще

     От них сама, как плачущий философ,

Бежит потоком недвижимым (всё  — вотще).

     Дыхание перевести не может

     На твой язык  — и, значит, не прочтёшь

Признанья этого. Год без тебя уж прожит —

Год, ничему не научивший нас. Ну, что ж,

     Смиримся: оправданье отмерцало

     И траур, чуть протаяв по весне,

     Нам вещее приотворил зерцало.

     Узрим же в лунке тусклой, как во сне

     Пророческом  — в сём нелицеприятном

Отображении страстей пережитых,

     Какие одиссеи предстоят нам,

     А эта зыбь и есть, быть может, их

И цель конечная, и точка отправная.

     Как поздно мы очнулись! Или он

     Погиб, нас, обречённых, заклиная

     Прозреть в чаду триумфа? Илион

Погиб. Неясно лишь, зачем был этот нужен

Поход  — ещё одна иллюзия? Итак,

     Расплатимся сполна за горсть жемчужин

     Из глубины безмолвия, итак

     Своих не находя в житейском море,

          И наказанье понесём,

Как в заточении, страдая на просторе.

     Тогда и осознаем: обо всём

     Он нас предупредил своим уходом,

     А мы ещё не верили ему,

Ступавшему уже по оживавшим водам

          К другому берегу, во тьму

Аида. Кто теперь своим животворящим

Утишит ладом волн велеречивый рёв?

     То, что он там искал, мы здесь обрящем —

     В наследство от грядущих катастроф

     Получим, если выживем. Комета

     Свой огненный рассучивает хвост,

     Которым будет каждая задета

     Из ныне рекрутируемых звёзд,

     А мы лишь ключевые подбираем

Слова к сей тайнописи... Нет, опять не те

     Колеблют связки в горле и над краем

невнятной пропасти звенят. К одной мете

И русло сужен[н]ое (здесь два корня слиты),

Не ослабляя уз, влачит нас, как на суд,

     Могильные вздымая эти плиты —

Лёд речи тающей, и в некий миг, разут,

Избранник трогает открывшиеся воды —

И укрощённая стопами круговерть,

     Стремнина безглагольная свободы

     В небытие выталкивает смерть.

                                     2.

     Увы, не в меру мы жизнелюбивы!

Любую правду эти стены отразят,

     Воздвигнуты самой  — о Фивы, Фивы! —

     Гармонией. И да не будет взят

Вовеки наш оплот! Пускай пифийский лепет,

Врастая, вклиниваясь в глину языка,

     Корнями форму будущего лепит —

     Пусть кроны заклинают свысока —

Нам не узнать, что знаменуют эти корни,

Пока проточная не обнажит их речь

     И слух в прибрежном плеске шелест горний

Не различит, как весть, чьим смыслом пренебречь

     Бессмысленно пытаться. Что, казалось,

     Лишь одного касалось, то потом

     Окажется, что каждого касалось

     И всех однажды роковым перстом

Коснётся. Разум сохраняющий и в свинском

Обличии, одной томим из века в век

     Загадкой, то трепещущий предо сфинксом,

     То сам разгадка, что есть человек —

     Знак или означаемое? или

     И то, и то  — два берега одной

Реки, чьи воды над водой соединили

     Их твердью переправы ледяной,

     И остаётся сделать шаг, зеркальность

Всепоглощающую эту посрамив,

     Из призрачной реальности в реальность

     Прозрачную, кристаллизуя миф

Чужого опыта в наш безысходный эпос,

Где вся история  — несчастный случай, но

     Речь не о том, и если лёд есть ребус,

То в тайне таянья его заключено

     Искомое решение. Ответ уж

Самой природой дан  — прапамяти сполох,

Испепеляющий знамён победных ветошь,

Являет правду всем, и тот, кто им врасплох

     Застигнут первым, может ли иначе,

Как сам в субстанцию другую погрузясь,

     Другим дать знать о неудаче

     Своей попытки обозначить связь

Между означенными свыше берегами?

Он зрит незримое в сей миг и, во-вторых,

     Он видит небо в звёздах под ногами.

     (Харонов чёлн  — лишь неприметный штрих

     В пейзаже этом). Голос человечий

     Оттуда не доносится. Слова,

Что мог бы он сказать, суть отрицанье речи.

     Цена же отреченья такова,

     Что предложений от реки забвенья

Не слышно больше, и  — хоть устье вновь её

     Разомкнуто  — логические звенья

Озвучить прежнее согласие своё

     Бессильны. Тщетно ледяные глыбы

Шлифуют дикцию  — теченью вопреки

Плывут фонемы вверх, неслышные, как рыбы.

Неизреченное извлёкший из реки

На дне её теперь покоится, внимая

     Волнообразным взмахам плавников, —

И так пленительна риторика немая,

     Избавленная от земных оков.

                                     3.

     О Дельфы, Дельфы!  — Мы идём с повинной

К верховьям жреческим, к истокам потайным.

     Склоним главы свои предо горловиной

     Самой судьбы и к милости склоним

     Оракула безмолвною молитвой,

Стихии сродственной, похитившей тебя.

Какие бы слова отверзнуть слух могли твой?

Все лишь поверхности касаются, клубя

          Туман беспамятства над нею.

Твой опыт нам пока иначе не постичь,

     Как через отвлечённую идею.

     Но скоро, скоро Громовержца бич

Нерастолкованного не оставит места

На теле нашего рассудка, изъязвив

     До сути каждый воплями протеста

     И стонами клокочущий извив

Потока гулкого, что громоздя повторы,

В теснине бедного твердеет словаря

Иератическим орнаментом, который

     Умеет говорить не говоря,

Где ритму всё подчинено: и ныне вчуже

Воспринимаемая ворожба ключа,

     Летейской не подверженного стуже,

     И бисер переливчатый луча,

     Не проникающего вглубь, и в-третьих,

     Между землёй и небом диалог

     В осколках, брызгах, бликах, междометьях,

Ведущий тему так, что сам предмет далёк

     Всегда и одинаково от смысла,

Как горизонт от глаз. Не каждая ли нить,

В узор вплетённая, угрозу, что нависла

     Над нами, обещает прояснить,

     Но путается в аргументах, морок

     Тревожного неведения для.

Нет, не понять  — принять без всяких оговорок,

     И не во избежание, а для

Преодоления словесного покрова

Над бегом времени  — вот, в чём наш долг, а ты

     Лишь возвестил нам, что уже готова

     Нагая речь к разливу немоты”.

Этот реквием, можно теперь констатировать с грустью,

канул в ту же реку, не воспринятый аудиторией,

а потом сама жизнь возвратила всех к невскому устью,

подхватив его тему и каждой излучиной вторя ей.

Словом, новое время пришло, подтвердившее все те

предсказания тёмные и непреложное правило,

что по слову и жизнь, то есть неотвратимые сети

из обещанных бедствий сплело и повсюду расставило.

Вот тогда и сюжет растерял имена, опустели

перспективы его. Только хляби подтекста ветвистого,

к изголовью поднявшись больной в беспокойной постели,

ворошили забытое и ворожили неистово:

“Приблизив давность, проясним,

кто приходил тогда за ним,

когда, безвестностью храним,       

внезапно был окликнут он —

тот венценосный аноним,

что мановением одним

преображал юдоль скорбей.

Внушала каждая заря,

чумную жатву множа: зря

поход за горы и моря

предпринят был  — и каждый стон,

взвихряя ветошь словаря,

звучал, о том же говоря,

всё безнадёжней, всё слабей.

Огонь, не внятный никому,

последним языком в дыму

косноязычья смерть саму

трепеща звал: дин-дон, дин-дон —

и, предназначен одному,

трактуем был как свет, сквозь тьму

повелевавший: не робей!

Какою силой оживит

вас, духи букв, и рой сильфид

взовьёт над миром, с ним же квит,

им в искупленье приведён,

свой клад таивший алфавит —

тот сад, где к розе был привит,

как ересь к истине, репей?

Пусть лодку возвратит река,

вспять повернувшая, пока

всплывавшие издалека

прообразы иных времён

чередовали облака!

Душа! Мы вновь у родника

бесслёзной вечности твоей.

Начнём сначала. Отдаю,

сказала, вечность за ладью,

но если и теперь вничью

спор завершим, тогда, смятён,

твой утлый разум, к забытью

клонясь, упустит цель свою

уже навек, всего скорей.”

После этого много воды утекло, а что перед —

впереди, как маячащий образ блаженного острова.

Пусть все жанры свои многоклеточный сон соразмерит

и достигнет его, избежав продолжения острого!

И пусть явь дальнозоркая, как стариковская дрёма,

ледяную скрижаль приложив к злополучной эпистоле,

наконец сфокусирует весь окоём хронодрома,

чтобы каждая веха была узнаваема издали.

Предстоящей последней зимы всё заметнее проседь,

вся обочина жизни предсмертным подёрнута инеем.

Здесь летучему замыслу бросить бы якорь и бросить

цепь событий раскручивать по драматическим линиям.

Но и дальше рассеянный взгляд из того Петербурга,

что по этому беглому трудно узнать вадемекуму,

одиноко блуждает в ремарках сквозных драматурга,

в декорациях чуждых, где боль свою выплакать некому.