…nbsp;                                   Ещё алхимический дребезг

помню в ушах моих: ребис, грифон, купорос, диамант,

фосфор, огонь, саламандра, пантера, кладбuще невинных...

Две половины хрустальной скрижали являли одну

сущность складную магических врат...”

                                                                   ...и в таком безрассудстве

я пребывал, что отсутствия не ощутил твоего,

но если б не был раздвоен мой дух, не пришлось тогда мне бы

там, где вовек меня не было, так и остаться навек.

“...а на вратах  — двадцать две криптограммы... Всё время во сне я,

слухом рассеянным ритм уловить норовя, словно луч

слабой надежды, и лучшей уму не придумав защиты,

что-то считал, пересчитывал: сорок шагов, поворот,

сорок ещё, пять коротких отводов, один тупиковый...

Слишком зашли далеко, выйдем вряд ли обратным путём.

Что же, по тёмным блуждать коридорам до гроба? И правда,

если игра в данной фразе, прости, непонятна тебе,

всё погребением и подверсталось.”

                                                              Короче, короче!

Нескольких строчек об этом достаточно было бы, но

тут ещё жалобы новые:

                                         “...здесь, как и там, я от жизни

начал уж изнемогать... не избавил от них мой зигзаг

в сторону... загнан я в угол... компания в полном составе...

имя одно их уста величали...”

                                                    Ну вот, наконец!

Как по-немецки, припомнил бы, будь голова помоложе...

что-то ist nicht... что отложено, то не пропало... хоть так...

Всё  — как в спектакле, как в той, переросшей в скандал, мениппее...

“Душно мне было в толпе, его гроб обтекавшей, как Стикс

лодку Харона. Постиг славословий их умысел скрытый

как продолженье игры тайных сил, что я вызвал  — и прочь

ум устремил из порочного тесного этого круга,

где он, поруган успехом публичным, скрестив на груди

руки, лежал нелюдимо...”

                                             Итак, в заключительной сцене

речь шла о том же лице, несомненно, и в том лишь вопрос,

что же он, просто из сна перенёс его ради эффекта,

или же вектор обратный связует виденье и текст?

Стало быть, экстраполируя опыт, письмо допустимо

к литературной свести монополии так же, как всё.

Как я не понял, осёл, это раньше! Такая улика

втуне осталась! Накликал он, значит, и жизнь вдруг пошла

прямо по рельсам желаний подспудных её фаворита:

лишний был убран.

                                 “...Внутри тарарама их, в тартарары

падая, рыжебородый уже возносим был до неба...”

Выхода не было? или у каждого выход был свой?..

Оползни времени, войны пространств, инфернальные смуты...

Но почему, тычась памятью в пережитое, всегда,

недоуменьем снедаем, в тупик забредаю с моими

правдоисканьями именно здесь, накануне всех бед?..

Что-то я как не в себе. Для чего только взялся, не знаю,

из вещей ветоши сна юридический шить документ!

Лучше продолжим обмен трансформаций:

                                                                         “Толпа уж редела.

Всё было сделано. Точкою, то исчезающей с глаз,

то мимолётно, как ласточка, пересекающей, чуть ли

не прорывая, причудливым росчерком сон мой, душа

вольная всё искушала мою таким образом узы

с телом порвать, чтобы музыку сфер только слышать одну,

песнь ледяную без слов. Нечто важное образ мелькнувший

нёс к слуховому окну в широко обозримый простор

будущей жизни и торкал крылом неотвязно, пока я

не отозвался. Покаяться, если угодно, готов

и в произвольной трактовке, и в тайном, как заговор, акте,

коим на практике только что сам в этот образ привнёс

нечто сверх замысла...”

                                         Гнёзда из трав заговорных, свой символ

верности, сим волхованием вил её голос, ища

отклика и обещая покров от позора и стужи

и, наконец, немоту животворную.

                                                           “...и, словно боль,

тьма отпустила и больше была надо мною не властна.

Сна моего каждый пласт нанесён был дыханьем судьбы,

но и к событиям жизни моей в глубине сновиденной,

в той судьбоносной руде найден ключ был.”

                                                                            Так свой интерес

под патетическим треском он прятал. Ему было чуждо

всё здесь: верховная чушь досаждала, неряшливый быт

невыносимою пыткой казался, а все наши страсти —

варевом из топора с тихим ужасом. Так что dahin

в выводах интуитивных совсем не туда устремляло

душу: земля лотофагов одна лишь пленяла его.

Быстро он, милая ворожея, превозмог твои чары!

Стоит ли, правду ища, рыться дальше во всём этом? соль

сыпать на раны? Но всё льщу надеждой себя, что мой поиск

полуслепой, исключив из гипотез любой компромисс,

проблеском истины вознаградит, наконец, за излишек

рвения... Так что, чем ближе к тебе влёкся наш ксенофил,

тем становился всё дальше  — и в дымке заветных просторов

канул. Нарушилось то равновесие зыбкое слов

и недомолвок неловких, взаимных обид и обетов

общей судьбе, тавтологий, её прояснявших для нас,

и плеоназмов, сгущавшихся в трепете душ перед нею...

Пристальным взором в бледнеющей по утру выси небес

часто блуждаю: всё  — без толку. Значит, жива ты. Иначе

весть подала бы, означилась как-то, быть может, перо

в потустороннем парении мне обронила бы. Где ты,

если воздетые к небу мольбы безотзывны досель?

Мало веселья обоим нам жизнь подарила. Однако,

видно, ещё не до дна, коли держит, давно разлуча,

каждый испил свою чашу... А твой небожитель в неволе,

бедный наследник его, лепетал так недолго, увы!

“Я оглянулся у выхода, тут же подумав: напрасно! —

что подтвердилось и красноречивым в немой темноте

вздохом, потерей самою мне посланным вместо укора.

Сердце поймав, глубоко ранил этот пронзительный миг...

Сердце, пойми, глубоко...”

                                               Понимаю, хоть верится плохо.

Спрятал и дразнит: тепло... холодней... Наважденье пасло

мысли мои  — и по слову его направленье меняли.

Что ты хотел от меня, литератор?

                                                           “Не помню уже,

сном или воображением явлен портрет был, где Веспер,

компас, эфес перламутровый, где, как волшебный ковёр,

карта развёрнута... Сзади  — какие-то снасти и тросы...

Ясная ночь. В звёздной россыпи ум дерзновенный своим

полуосознанным импульсам всё подтверждения ищет,

верит знамениям и щедрым демонам розы ветров.

Так же вот ровный и мне путь сулил и удачу, казалось,

в ночь погружаясь, вокзал-осьминог. Потому и врасплох,

чуть лишь тревога заглохла исходная, был я застигнут.

Стук ли колёс вызвал тик нутряной, то ли так поперёк

всё вдруг пошло, что зарёкся высовывать нос из берлоги,

и астрология в том убеждала: годами во тьме

новый прокладывать метод  — и вдруг из эфира ночного

жизнь извлечь нового света, желанного блеска взамен

тьму элементов расширить неведомым фосфором. Зори

новых времён из лазоревой урны, узнай же, взойдут,

как бы под утро тоской леденящей не веяло.”

                                                                              Vedi

Napoli... Так ведь?

                                 “Медведицу помню Большую  — обзор

дали, разорванной множеством в диком пронёсшихся танце

ближних огней. После станции той мимолётной она —

видимо, на повороте  — исчезла, и видел я только

то ли Возничего, то ль Козерога...”

                                                             Не та ли тоска

вечная над пироскафом клубилась?.. e poi muori,

следуя этому ориентиру.

                                           “...и вскоре опять

стиснут был в душных объятьях, прости за банальность, Морфея.”

И за трофеями новыми двинулся дальше в поход?

Впрочем, рассказов охотничьих, знаешь ли, я не ценитель...

Памяти тянется нить. Эльдорадо сквозь годы зовёт,

брезжит за вётлами нашей Смоленки. Там вечная гавань

из безутешного плаванья ждёт нас. Не с той ли поры

ветер с залива порывистый, в высь возносивший когда-то

нашего змея хвостатого, всё искушал тебя? Что

тот тебе, с марки почтовой, внушал мореход знаменитый?

Что изменит ойкумену и все представленья о ней

криволинейная жизнь твоя? Или же Индия Духа

приоткрывалась в чаду хаотичного чтения, ум

влёкшего, и  — в нём триумфом сакральной тщеты расцветая —

тут же и таяла в белиберде путеводных цитат?

“Что из остатка той ночи на свет предстоящего вынес?

Мысли мертвы  — не слова. Ещё выразить как-то могу

то, что испил, а по гуще гадай уже сам. Ты же смлада

в том искушён. Не откладывай только! Надеюсь ещё,

что, извещён об угрозе, ты всё-таки что-то предпримешь.

Только смотри, между строк ворожа, держи ухо востро,

будь осторожен!”

                               Уверен, ты всё сознавал. Даже слишком!

“Расшевелишь компоненты активные  — вряд ли моргнуть

глазом успеешь, как...”

                                        Ртутью по край философской твой череп

залит был. Будто в пещере Платоновой тени идей,

длинную очередь эйдосов призрачных пестуя, спал ты...

“...да не разбалтывай лучше...”

                                                    Был нем, как могила.

                                                                                        “...состав   

этого зелья из давности мутной и будущей жути...

Чувства твои пощажу...”

                                          Тиховейный сквозил холодок,

мой ангелический доктор, в твоём милосердии!

                                                                                    “Ужас

ночи той ужесточается день ото дня и в крови

множится... Скоро увидимся...”

                                                       Год минул  — Аз в алфавите

ада...

          “Развитие... скоро увидим... во всей полноте

заданной темы... Не знаю, увидимся мы ещё, или

вещие иллитераты моих сновиденных химер

в почерке смерти самой обретут написание скоро,

то есть из города этого выбраться мне не дадут...

Нечто, как туча, над утлым рассудком моим нависало.

Некий клевал словеса логогриф своим хищным углом.

Чувствуя головоломку, следил я, как числа и буквы

всё подгоняли судьбу к выпадавшим по картам Таро

предначертаниям сроков и смыслов. Лукавили эти

выкладки, этимология. Ведьма была так зорка,

что заарканить себя не давала ни слева, ни справа.

Дух захватила игра в аномалии. Воспринимал

я таким образом алгебру по бредомыслию эту

как силуэт универсума, в споре двух равных точь-в-точь

тайных источников ритма двоившийся неуследимо

там, впереди моего умозрения, дальше чем где

угол падения равен углу отражения. Мне же

ранее, нежели два в апогее кошмара шара

соприкоснутся, шараду сию разгадать предстояло.

Помню, как под одеялом ушла моя в пятки душа,

тело почти не дышало... Я знал, что разряд неизбежен.

Гибельный близя рубеж, интервал сокращался, пока

мысль растекалась...”

                                      Картиной загадочной так свою мину

маскировал! Сколько минуло лет год за годом с того,

не повредив часового её механизма! Но разве

так и не грянуло? Разведены неужель то и то —

два средоточия самодостаточных  — так и поныне?

разделены  — неужели навек? Неужели проспал

сам я разрыв тот? Распался наш круг. Все долги и потери

жизнь по двойной бухгалтерии пересчитала уже.

А результат от сложения слов наших в смутные дни те

столь же сегодня сомнителен, сколь этот шаткий баланс

яви и сна. Шарлатанское право исконно двояко:

правда твоя, говорю, а бумажная прячет казна

смысл неучтённый. Не знаю, о том ли я... Слишком окольно

мысль переводится, коль номинал единицы простой

столь неустойчив  — хоть за два считай,  — из сознанья в сознанье.

“...тряс меня кто-то: восстань, еретик!.. В лихорадке, в жару

чувствовал, что уже рушится всё и внутри, и снаружи...        

чувствовал, кружится всё... от разгадки не ждал уж добра...

Слева направо КОНЕЦ прочитался едва, как навстречу,

справа налево сирeчь, уже мчался такой же состав

морфологический с тавтологической в зеркале цели

формулировкой. В конце лишь ответ был, но как подсмотреть

мог незаметно я, в третьем трясясь переполненном классе?

Круглым нулём извлеклась середина: обычный разъезд

или крушенье с реестром в два столбика жертв и ущерба...

Понял, исчерпана тема, державшая ум мой в плену.

Не разошлись, не столкнулись... Два Ц он сопряг... Дребезжали

помню как стёкла... Ужаленный мухой тропической, я

был в состоянии оцепенения. Мысли ослепли.

Оба, меж тем, уже сцеплены вместе, курсируя меж

пунктом и пунктом, в кромешных ретортах сознания скуку

перегоняли в тоску кукованием нежным своим....

Верность взаимная наших ОЦЕНОК тревожит тем звонче

въяве, чем кончится это, логическим если путём

двигаться дальше в потёмках, на том же отрезке маяча.

Суть заповедно-стоячая этого тезиса мне

явственна в зыби сомнений, безмолвие обозначая,

коего чаяли мы, когда наши сближались пути

асимптотически, как невозможную точность предела

речи в каком-то суде лапидарном когда-нибудь над

нашей поделенной надвое правдой.”

                                                                Молчу уже сорок

лет... Словопреющий сор о кладбищенской нашей тропе

память унял постепенно. Но жребий, что там обрели мы,

неутолимые чаянья, если судить по себе, —

молвить робею  — удовлетворил. Только помнилось это

место в письме твоём. Сетовать, впрочем, на долю свою,

что предвкушал ещё в юности, и у тебя оснований

нет, смею думать. Слова никакие не уберегли

от возвращения в глину всего, что они воплотили.

Русские ночи, флотилия грёз, многоликий немой

с вещими титрами, мойры за кадром... Будя ароматы

прошлого, вспять перематывать всю до начала пути

эту картину, манящую рака... Там справа четвёртый

в верхнем ряду... Перевёртышей не переспорить моих:

брешут заведомо и хронологию путают... Слева —

пятый... Но, преодолев аберрацию, вижу его

без окружающих, в фокусе... Мальчик-звезда...

                                                                              “В этом споре,

судя по выводам, по результатам, ясневшим во тьме,

не было видно предмета. В преддверии горестной яви

невыносимой моя визуальная немощь была,

и уже благом казалась любая игра светотени,

что возвращала к видениям жутким,  — поверишь ли, брат? —

выйти обратной дорогой хотел, искушенью такому,

льстясь на разгадку искомую, чуть не поддался, но слеп

ум оставался, колеблясь, болтаясь, как пробка в мальстреме,

в этом пространстве без времени.”

                                                             Сфинксы подскажут ответ,

думал ты, а в голове твоей он уже был!

                                                                      “На подъезде

вдруг померещилось: есть ещё третий возможный исход,

но в свете гаснувших одновременно надежд ощутимо

вёрсты пути моего истекали. Уже проводник

тряс меня; не дал проникнуть вторично в подземную крипту...”

 

Вместо постскриптума лишь подтверждает догадку мою,

что на вокзале мелькнула:

                                             “Не помню, как вышел из поезда

и до гостиницы этой добрался. Уже пятый день я

всё не могу прийти в чувство. Рассудок мой был на краю

пропасти. О возвращении даже помыслить мне боязно,

стоит представить, что снова нахлынут все эти виденья.

Что-то забытое я здесь на каждом шагу узнаю.

Провинциальные корни мои словно ожили в памяти.

Глянул в окно: любопытно, о чём у ворот с держимордой

дворник беседует, и  — не окончить ли тут мои дни? —

вдруг помечтал. Вы оплакивать, я полагаю, не станете.”

Маленький, лишний такой человек, но звучит это гордо!

Вот, кто умел, когда свет погибает, держаться в тени!

Нет тёмных мест больше в тексте, но сколь знаменательны сами те

поползновения!

                             “Некую трещину в общине нашей

вижу отсюда: кому-то уйти надо с первых ролей

и вообще говоря...”

                                  В общем, эта его верховенщина

насторожила тогда уж меня.

                                                 “...этой рабскою кашей,

знаешь, объелся я.”

                                  Знаю, а мне она всё же милей

вашей гурманности. Вкусы грубы мои. Сам  — деревенщина.

Барщина, брянщина, псковщина и пугачёвщина взашей

немилосердно изгнали дитя своё, как чужака.

Вот и расставлены все многоточия, и не вина твоя,

что пропустив предстоявшее через себя мимоходом,

так был напуган.

                              “Душа после этого сна так жалка,

что лучшей доли не стоит.”

                                               Остаток той ночи от надвое

не поделившихся скорбных итогов откликнулся годом

первых потерь и разлуки, подкравшейся исподтишка.

Помню, как всё перепуталось: оскорблены оскорбители,

призраки в жизнь повседневную вторглись толпою бесчинной.

Всё как представил ты.

                                          “Я ведь хотел только предостеречь

и оправдаться...”

                              А он пребывал уже в вечной обители,

молча оттуда взирая, как мы, сведены годовщиной,

не замечая друг друга, прощальную слушали речь,

словно его самого.

                                 “...полагаю, тебя не обидели

косвенно как-нибудь эти мои ламентации. Если

всё-таки боль причинил...”

                                                Я тогда же дословно почти

всю записал и не раз перечитывал после. Живой ещё

он представал мне воочью  — сидящий, откинувшись в кресле,

  в тот мой последний визит.

                                                  “...если боль причинил, то прости.”

И тишина. Ничего, кроме вьюги, за окнами воющей,

мой не улавливал слух. Так слова его и не воскресли.

Те лишь остались  — о нём.

                                                “Уязвлённый гляжу я окрест...”

О приближавшихся сроках...

                                                  “Воспрянул бы я от уныния...”

...знал и таким одиноким, в долгах как в шелках напоследок,

запечатлелся навеки, вернее, тот царственный жест.

Были не ученики мы, а зрители,  — с горечью ныне я

осознаю...

                  “...только сил больше нет. Дым отечества едок

и беспросветен.”

                               ...простить не могу себе, стыд меня ест.

Не изменить ничего и сказать в оправдание нечего.

“Помнишь, как в Летнем саду мы внимали немому дуэту

прошлого с будущим?”

                                        Чтo ты готовил, известно теперь!

Переварив доясна всё твоё непечатное печево —

это письмо и базаровщину, балаганщину эту,

невероятное предполагаю: злосчастную дверь

в храме двуликого сам же ты и приоткрыл опрометчиво.

Ты заказал эту музыку...

                                         “Нынче, судьбу заклиная,

прошлого больше не слышу. Обратный заказан нам путь.”

...а заплатили другие.

                                      “Назад не смотри! Там оскалены

пасти безумных Эриний.”

                                               Зачем только в те времена я

душу свою отпустил?

                                      “Оторви своё сердце, забудь!”

И почему ей нужны только те дорогие развалины

жизни, поросшей быльём, та обломовщина неземная?

Или маниловщина та зовёт...

                                                   “Чтo нам память азов,

друг мой?”

                   В ноздрёвщину бьёт смердяковщина из каждой трещины.

Слышу, как будто сквозь сон, заклинания эти...

                                                                                “И что нам

их катехизис проклятых вопросов?”

                                                               А что, филозоф,

мог ты взамен предложить? Где ответы, что были обещаны?

Вот и второй уж поход мой за смыслом, тогда не прочтённым,

не завершается точкой, и тот ностальгический зов

дальше влечёт.

                           “Заглянул я вперёд и не мог с тобой опытом

не поделиться по-братски. Уверен, теперь Диоскуры

нас не оставят...”

                               Воды зачерпнув из подземной реки,

дал мне отведать.

                              “...хранимых в своей нераздельности, что бы там  

в будущей тьме... Равновесие всей многомерной структуры

держится нашим единством... Гроза, брат, грядёт... Сбереги

мною добытое...”

                                И неразборчиво дальше, как шёпотом.

Сквозь толщу лет между нами луч света твои вокативы

шлёт, чернышевщины и добронравщины вещие сны.

Не различить уже, где достоверщина, где небывальщина.

Там, в мифологии нашей, как шелест желтеющей нивы

с многоголосицей тёмного леса, переплетены.

Порваны связи. Жива только та бестолковая дальщина,

всепогарёвщина непостижимая, корни те живы

и в глубине шевелятся. Не почва ли дышит сама?

Это не сон, а судьба  — тарабарщина, литературщина —

жребий мой, доля моя.

                                        “...надвигается, брат, и, похоже,

прямо на нас.”

                           Громоздятся слова, как пустые дома.

Передо мною над Летой наводит мосты петербургщина,

сердце трепещет.

                               “Пока же прощаюсь. Надеюсь, мы всё же

скоро увидимся.”

 

                                Зная давно содержанье письма,

                                будто читал первый раз.

                                С этих страниц, с этих рельс-перифраз

                                будто сошла та зима.

 

                                Непостижимая  — снова крушит,

                                мой осаждает оплот.

                                Щит выставляю: не мной пережит

                                ужас, твержу себе, тот.

 

                                Вот, что внушают мне старость и мох.

                                Как только выдержать мог,

                                как мог до этой черты дотянуть!

                                Долог был краткий мой путь.

 

                                Но об ином, об окольном пути

                                ни наяву, ни во сне

                                не забывал я  — и было брести

                                мне тяжелее вдвойне.

 

                                Будто сулила развилка сама,

                                счастья последняя пядь,

                                что продвигаясь по знакам письма,

                                где-то сойдёмся опять.

 

                                Вот я читал, а казалось: пишу

                                духу реки ледяной.

                                Жду, отзовётся когда водяной;

                                жду  — и свечи не гашу.

 

                               Только б вернул мне сокровище то,

                                золото поднял со дна.

                                Вся из той нити двойной соткана

                                память  — шатёр шапито.

 

                                Версии в ней за кульбитом кульбит

                                нижутся; есть ещё шанс.

                                Новым сближением наших орбит

                                станет ли этот сеанс?

 

                                Звал я тебя, мой потерянный … Продолжение »